Вот две старые женщины идут по освещенной солнцем деревенской улице. Густые кроны деревьев образуют над ними торжественную арку, и дорога их светла, и большой ее кусок пройден — пространство обширно, фигуры малы — и перспектива уводит вдаль, к дальним деревьям, туда, где небо соприкасается с землей. А вот и лица этих женщин — испещренные морщинами, строгие, неулыбчивые лица людей, простые и непостижимые, как сама жизнь.

Обращаясь непосредственно к изображению людей, к портретам, Кунчюс все-таки остается верен себе, основной своей задаче — увидеть за единичным фактом общую закономерность. Как же это ему удается при конкретности его вида искусства, при цепком, фиксирующем действительность глазе фотообъектива? Обратимся к двум мужским портретам, созданным Кунчюсом в середине 70-х годов. «Земледелец К. Микуленас» и «Скульптор Р. Антинис». Два старых человека, снятые «в упор»», крупным планом. Срез изображения — по плечи. Фон едва прочитывается, в дрожании воздуха смутно обрисовываются предметы за спиной моделей. Есть даже какое-то неуловимое сходство в национальном типе лиц этих людей. И вместе с тем — два разных мира. Крестьянин и художник.

Микуленас изображен совершенно фронтально. Темный объем его плеч образует прочный пьедестал для головы, большой берет почти упирается в срез листа. Его лицо скульптурно выступает из зыбкого пейзажа фона. Это  лицо как вспаханное поле — с глубокими бороздами морщин, с озерцами поблескивающих глаз, со щелью рта, таящвго усмешку, и привыкшего к молчанию... Многое можно понять, глядя на этого человека, о многом догадаться, но путь к раскрытию образа не совсем обычен. Не индивидуальность портретируемого становится главной темой работы, а те общие черты, которые характеризуют его образ жизни. Это лицо целую жизнь склонялось к земле и обрело ее фактуру, ее цвет, ее рельеф. Точка съемки — чуточку сверху — так же, как почти центральное расположение фигуры на листе, придает изображаемому некую фундаментальность.

Композиция портрета Антиниса строится на диагонали, лицо клонится вниз, взгляд невидящ, рот сжат, чернота одежды отделяет изображение от фона. Фигуры дальнего плана сняты нерезко, лишь угадываются. Микуленас как бы тождествен миру, в котором он живет, и земля, не изображенная на портрете, незримо присутствует в его лице. Замкнутый, нераскрывающийся крестьянин все видит вокруг себя, все примечает, внутренне соотносится с действительностью, хотя и не слишком щедр на контакт с ней. Антинис же так глубоко погружен в свой мир, что и привычное ему окружение выставочного зала отъединено от него непроходимым барьером его внутреннего состояния. Сложная духовная конституция творца — такова тема портрета. И снова — не только данный художник, но просто художник — вот что волнует Кунчюса. Родовые приметы, свойства типа, а не личные, только данному человеку присущие черты. Кунчюс умеет подняться до символа, не утрачивая простоты и конкретности, не прибегая к помощи аксессуаров, разъясняющих его мысль. Кунчюса интересуют крупные, обобщенные категории, он видит в единичном приметы целого. И потому веснушчатая девочка с пронизанными светом волосами кажется олицетворением вечно юной Литвы, а в упрямо идущем сквозь дождь человеке, твердо ступающем по мокрому асфальту, монументально поднятом над окружающим его пространством, чувствуется напор, экспрессия, способность к энергическому действию. Это — тоже символ, символ Литвы творческой.

Стремление «дойти до сути», увидеть тайный смысл окружающего нас мира, его метафорическую значимость привело к, казалось бы, неожиданному повороту в творчестве Кунчюса. От «Сельских воскресений» и портретов, от изображения жизненных, наполненных действием сцен он переходит к изображению предметного мира. Снова, как много лет назад, он «направляет свой объектив от людей». Только сейчас он делает это более последовательно, более символически-значимо. Круг изображаемых объектов сужается подчас до минимума — дощатый забор, раскрытое окно, кочан капусты на грядке или даже фрагмент зеленого листа — оказывается, в любой малости можно увидеть весь мир, уловить сложные его закономерности.

Вот уже несколько лет Кунчюс работает над серией, называющейся «Вещи без людей». Сейчас некоторые листы этой серии оформляются в книгу. В книгу, где продуманы все развороты, где сюжеты вступают в диалоги, где есть сквозная тема и есть ее полифоническое развитие, своя динамика. Рассматривая эти работы лист за листом, разворот за разворотом, проникаешься мыслями и чувствами автора, начинаешь с его помощью видеть осмысленность, красоту окружающих нас вещей и пейза-жей — и вместе с тем их вселенскую значимость. Мы начинаем вспоминать совершенство творений природы, с пронзительной болью ощущать их хрупкость, уязвимость, и вместе с ними — хрупкость всего бытия, составленного из простых этих вещей.

Да, действительно, это «вещи без людей». Но, как всегда у Кунчюса, его работы имеют внутренний, глубинный смысл, сюжет и содержание его работ разнятся. Вещи эти без людей — но они очеловечены, одухотворены. Они улыбаются и печалятся, дышат, разговаривают между собой и даже — что особенно удивительно для Кунчюса — вступают в контакт со зрителем.

Способность остро чувствовать тайный смысл вещей, умение показать значительность и метафорическую наполненность окружающего нас предметного мира ярче, чем где бы то ни было, проявилась в этой «натюрмор-тной» серии Кунчюса. Как будто присутствие в кадре людей сковывало художника, не позволяло ему в полной мере проявить присущий ему романтизм. Неодушевленный мир предметов зажил в его работах напряженной эмоциональной жизнью.

В сказках Андерсена игрушки начинают действовать, когда уходят люди. То же происходит и в листах Кунчюса. Вот, например, разворот, где на левой полосе яблоки в плетеной корзине, цветы, растущие у стены дома. Равная интенсивность цвета объединяет плоды и цветы, дробные белые вспышки похожи на простенькую мелодию, на перезвон хрустальных колокольчиков. Шероховатая фактура стены и скамьи служит добротным, уютным окружением этим веселым и нежным творениям природы, а выглядывающий в окошко цветок подобен любопытному глазу... А на второй полосе разворота — тупые, грубые столбы, сквозь которые едва можно увидеть дом и ветви дерева. Другой, контрастный мир. Тихая и гармоническая жизнь одних предметов — и подавление, насилие других. А вот разворот, построенный не на контрасте, а на дополнении и развитии одной эмоциональной темы. Слева — на освещенном солнцем подоконнике рассыпана фасоль. Каждая фасолина — маленький шедевр мироздания — гладкая, блестящая, обласканная солнцем. Густые тени позволяют почувствовать ее объем и вес; дорожки теней делают особенно пронзительным солнечный свет. А на правой полосе — жизнь света, который властвует над предметами. Световой поток посеребрил ткань висящей на стуле одежды, вырвал из тени яблоки, придал черты таинственного животного резной ножке стола. Свет объединяет предметы, придает тайный смысл их существованию.

В этой серии без литературной педалировки, чисто изобразительными средствами воплощены принципиальные философские позиции автора. У каждого листа свое время — летящее в одних, остановившееся в других, медленно текущее или пульсирующее... Вы увидите снимки, где центром мироздания станет жестяная тарелка, и поразитесь совершенству ее формы, монументальной пластике ее фактуры. А мир за окном с домами и тенями домов, с тенью дерева покажется вам зыбким и незначительным рядом с одним-единственным предметом, концентрирующим ваше внимание. Вы увидите оконные створы на хмурых стенах домов, услышите их призыв и откликнитесь на него сердцем. Вы увидите призрачный облик скульптуры, тающей в световых бликах, и на развороте с ней — упруго-материальную фактуру листьев, полных жизненных соков... Вы увидите целый мир, где все равно значительно и щемяще-близко, где нет неважных сюжетов и незначительных тем.

В начале статьи говорилось о направлениях современной живописи, обращающихся к стилистике фотографии, чтобы создать эффект отстраненности художника от предмета изображения. В свою очередь, и художественная фотография показывает, что механический способ воспроизведения натуры может быть и пристальным, и одухотворенным, и взволнованным. Активность авторской позиции есть непременное условие всякого подлинного искусства. Творчество Кунчюса доказывает это с полной убедительностью.

Примечания

1. Демин В. Альгимантас Кунчюс. — В кн.: Певцы народного праздника. Вильнюс, 1982, с. 5.
2. Кунчюс А. Виды старого Вильнюса. Вильнюс, 1969.